Леонид Западенко

Георгий ДАНЕЛИЯ

БЕЗБИЛЕТНЫЙ ПАССАЖИР

(Короткометражные истории из жизни кинорежиссера)

Когда я сдавал фильм «Не горюй!» художественному совету «Мосфильма», мне велели написать, что действие происходит в прошлом веке, а не сейчас.— Зачем? Это и так видно.— Для заграницы? Там не поймут.Писать такой титр не хотелось, и я уговорил Михаила Ильича Ромма, голос которого очень любил, сказать это за кадром.

«Было это в конце прошлого столетия в солнечном черепичном городке. А может, этого и не было… Нет, пожалуй, все‑таки было», — звучит теперь в начале фильма голос моего учителя.Воспользуемся этой фразой: «То, что написано в этой книге, было со мной в прошлом столетии. А может, этого и не было…»

НЕТ ПРАВИЛ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЙ

Такими же колоритными, как краски, должны были быть персонажи: темпераментные, необузданные, эмоциональные… Даже немного шаржированные (в других картинах я этого как раз избегал). Почти со всеми героями было понятно, кто кого будет играть. Мы с Резо и писали Софико на Софико Чиаурели, Левана — на Серго Закариадзе, солдата — на Евгения Леонова, шарманщика — на Ипполита Хвичиа… А вот что делать с главным героем — Бенжаменом? Бенжамен в романе описан как высокий светловолосый и голубоглазый тридцатилетний мужчина, здоровенный такой детина… Стали мы искать молодого, здоровенного, голубоглазого и светловолосого грузина.

Среди известных актеров такого не было. Стали искать в провинции. И тут я заболел желтухой и угодил в Боткинскую больницу. В Боткинской на лестничной площадке был телефон, и я каждый вечер звонил

домой. Мама у меня была как штаб по подготовке картины, докладывала, как идут подготовительные работы в Тбилиси. И как‑то я позвонил, а она мне говорит:— У вас там телевизор есть? Беги быстро посмотри, там твой Бенжамен поет.

В холле по телевизору показывали выступление грузинского ансамбля «Орэра». Я посмотрел на всех солистов, потом позвонил маме:— Ты кого‑то из «Орэра» имеешь в виду или смотришь другую программу?— Эту смотрю. Присмотрись к тому, который играет на барабане. По‑моему, то, что надо.Я пожал плечами, опять вернулся в холл. На барабане играл худющий брюнет, — он все время скалил зубы. Да, что‑то мама перепутала… Какой же это Бенжамен?

Выписался я из больницы, приехал в Тбилиси. Ищем Бенжамена, ищем — не находим. Все не то. Я вспомнил о маминой рекомендации и спросил второго режиссера, Дато Кобахидзе:— А что, если попробовать барабанщика из «Орэра»?— Бубу? Нет, он не годится!

Но я попросил вызвать его, на всякий случай. Пришел Буба в гостиницу. В моем номере тогда сидели Вадим Юсов, Дато Кобахидзе и жена Юсова, звукооператор Инна Зеленцова.Как только Буба вошел, я сразу понял — не то. Поговорил с ним для вежливости… Когда за Бубой закрылась дверь, Инна сказала:— Ну, все. По‑моему, мы нашли Бенжамена.— Кого? Его???

И я, и Юсов, и Дато понимали, что никакой он не Бенжамен.И мы стали опять искать. Ищем, ищем, никто не подходит. Опять вызвали Кикабидзе — решили еще раз попробовать, раз он маме и Инне понравился. Наклеили ему усы, бороду и сфотографировали — на всякий случай. А гримерша Тамара пришла ко мне и сказала:— Поздравляю!— С чем?— С героем. Только бороду ему не надо, одни усы оставим.

Странное что‑то получается! Маме понравился, Инне понравился, сейчас Тамаре понравился. Я позвонил сестрам и напросился на чай. Они, как всегда, позвали подруг и соседок, а я взял с собой в гости Бубу.

Посидели, выпили чаю. Буба ушел раньше, а я спросил:— Как вы думаете, взять мне Кикабидзе на главную роль?И сразу все заговорили:— Бубу?! Конечно! Он такой симпатичный, его сразу все полюбят!

Говорят, выслушай женщину и сделай наоборот. Но нет правил без исключений. Так что, если бы я не посчитался с мнением женщин, то критики, возможно, и не включили бы «Не горюй!» в сотню лучших фильмов ХХ века. И на фестивалях фильм не получал бы призы за лучшую мужскую роль.

БУБА

Вообще‑то Бубу зовут Вахтанг. Но когда я в первый раз позвонил ему домой и попросил Вахтанга, долго не могли понять, кого же нужно позвать к телефону. Я так и пишу в титрах: Буба Кикабидзе.

Буба у меня снимался в главных ролях в четырех фильмах. И еще в двух должен был, но не снялся: в «Хаджи‑Мурате», который я так и не снял, и в «Паспорте» — там французы требовали взять на главную роль французского актера. Два года я сопротивлялся, но все‑таки пришлось им уступить (но об этом потом, когда до «Паспорта» доберусь).

Помимо того, что Кикабидзе великолепный актер, у него есть одна особенность: если у Бубы сцена не получается, надо тут же проверять сценарий. Буба так входит в роль, что не может сыграть то, чего его персонаж не может сделать по логике характера.

 Кстати, в образ Буба входит не только на съемках. Я уже писал, что в восьмидесятом году у меня была клиническая смерть. Буба, узнав, что со мной плохо, тут же прилетел в Москву. И кто‑то ему сказал, что я вроде бы уже умер. Позвонить мне домой и спросить, умер я или нет, Буба, конечно, не мог. Дня два

выжидал, а потом позвонил Юре Кушнереву (он работал вторым режиссером на «Мимино») — выяснить, когда похороны. А тот сказал, что я жив. И Буба поехал навестить меня в больницу.А теперь расскажу, как визит Бубы выглядел с моей точки зрения. Лежу я в палате — синий, похудевший. (Леонов сказал, что по весу и по цвету я тогда напоминал цыпленка табака.)

Открывается дверь, заходит Буба с цветами. В дверях остановился, посмотрел на меня, тяжко вздохнул. Потом подошел к постели, положил мне в ноги цветы. Потупил глаза и стоит в скорбной позе, как обычно стоят у гроба.— Буба, — говорю я, — я еще живой.— Вижу, — печально сказал Буба.Он же настроился на похороны. И увидев меня, такого синего, не смог выйти из образа.

У Бубы, несомненно, есть какой‑то внутренний магнетизм. Когда он выходит на сцену, моментально возникает связь между ним и зрителями. И это его свойство как‑то раз даже поспособствовало разрядке международной напряженности в одном из ночных баров Братиславы. В 68‑м году меня вызвали в Союз кинематографистов и сказали: "Ты едешь в Братиславу с картиной «Не горюй!». Я попытался отказаться — в Чехословакию только что вошли наши танки. Сослался на недавно перенесенную желтуху — врачи рекомендуют ехать в Железноводск.

 Но мне сказали:— Как в Канны или Венецию — так ты здоровый, а как с дружеским визитом в братскую страну — так сразу и больной? Съездишь в Железноводск после Братиславы.— Что же я один в Братиславу поеду? — сказал я. — Пошлите представительную делегацию: кроме меня, еще и Вадима Юсова как оператора, и Бубу Кикабидзе, Софико Чиаурели и других актеров.

Думаю: на оформление документов уйдет не меньше месяца, за это время, может, танки уже выведут и ехать с фильмом будет не так стыдно.Не угадал. Документы оформили за два дня, а на третий мы уже все сели в поезд: и Вадим Юсов, и Буба Кикабидзе, и Софико Чиаурели, и моя жена Люба Соколова, которую тоже включили в делегацию. На вокзале нас встретило городское начальство и несколько актеров Братиславского драматического театра, и на нескольких машинах мы поехали в гостиницу. Официальные лица отбыли, а актеров мы пригласили остаться с нами, выпить по рюмке.

 Угостили их водкой и икрой, выпили, поговорили. Буба был в ударе, рассказывал смешные истории. Но сидели недолго: нам пора было переодеваться и ехать на выступление. И один из актеров — самый веселый — пригласил нас после встречи со зрителем в ночной бар в этой гостинице. Договорились, что он будет ждать нас в вестибюле.

Мы надели галстуки и белые рубашки, Софико и Люба — вечерние платья. За нами заехал лично мэр со свитой, и мы на нескольких машинах отправились в клуб, где должны были показывать картину. Когда подъехали, я заметил — нет ни одной афиши, ни одной надписи, что сегодня идет фильм «Не горюй!» (позже мне сказали, что, если бы появилась афиша нашего фильма, клуб вообще разгромили бы к чертовой матери — так велика была тогда в Чехословакии ненависть ко всему советскому). У входа нас встретили еще какие‑то люди и повели к залу на встречу со зрителем. Прошли через несколько помещений. Народу полно, в основном молодежь. Играет оркестр, кто‑то танцует, кто‑то режется на бильярде, кто‑то в пинг‑понг…

 За кулисами мы выстроились и вышли на сцену — а в зале три человека! В первом ряду спит старик в рваной шинели, и на балконе две дамы, по виду — наши из посольства. А нас с сопровождающими на сцене человек пятнадцать. Я подошел к микрофону и минут двадцать благодарил зрителей за то, что они пришли, и говорил о дружбе… А мэр с компанией были вынуждены стоять и слушать. Так им и надо. Знали ведь, что зал пустой, могли бы нас на сцену не выводить.

Смотреть фильм мы не стали, вернулись в гостиницу. Мэр пригласил нас поужинать, но мы отказались: нас актеры пригласили в бар. Мэр сказал, что тоже пойдет с нами, а пока отдал распоряжение накрыть в баре стол.Сидим мы в вестибюле вместе с мэром, ждем актеров. Актеры так и не появились. Спустились в бар. Свободных мест нет. И только у эстрады пустой стол, и на нем стоит советский флаг. Когда мы вошли, музыканты перестали играть, все замолчали и посмотрели на нас.

 Мы прошли к столу, сели. Оркестр снова заиграл, все отвернулись. И больше никто на нас не глянул, будто нас и не было. Настроение поганое. Мэр что‑то заказал. Кожей чувствуем ненависть, исходящую от всех остальных посетителей бара.— Если я спою, музыканты мне будут аккомпанировать? — вдруг спросил Буба мэра.Я очень удивился: Буба никогда не поет с чужими музыкантами. И вообще его уговорить спеть довольно‑таки трудно, почти невозможно.

Мэр послал своего помощника к музыкантам. Мы видели — помощник уговаривал, музыканты отказывались. Тогда из‑за стола поднялся сам мэр. И он, очевидно, их убедил, потому что помощник объявил в микрофон, что сейчас будет петь грузинский актер. Никто даже не оглянулся.

— Буба, а может, не стоит? — спросил я. — Еще кинут в тебя бутылкой…— Не кинут. — Буба одним махом выпил фужер водки и пошел на эстраду. Он показал музыкантам, что надо играть, скомандовал: «Уан, ту, фри!» — и запел на английском американский диксиленд «Когда святые маршируют». Надо сказать, диксиленды Буба поет блестяще. Посетители постепенно стали поворачиваться к эстраде. На второй песне стали аплодировать, а после третьей его уже не отпускали. Так он пел часа полтора. После его выступления к нам стали подсаживаться: все хотели чокнуться с Бубой. Ну, заодно и с нами…

После фильмов «Не горюй!» и « Мимино» кое‑кто начал говорить, что популярным Бубу сделал режиссер Данелия. Чушь! Вахтанга Кикабидзе всегда еще больше знали и любили как певца, а не как киноактера. И из‑за того, что Буба певец, и я стал популярным в Тбилиси.

Вместе с итальянским сценаристом Рудольфо Сонего мы работали над сценарием для Михаила Калатозова. По работе прилетели в Тбилиси. В аэропорту нас встретил корреспондент телевидения, взял у меня короткое интервью. Потом он попросил Сонего сказать несколько слов обо мне. Рудольфо сказал… Тот корреспондент решил сделать обо мне фильм и пошел к Кикабидзе, чтобы и он, как Сонего, тоже что‑нибудь обо мне рассказал. А Буба говорить отказался:— Это не моя профессия. Моя профессия — петь.И впервые спел новую песню, впоследствии ставшую шлягером, — «Фаэтонщик».

Когда этот фильм показали по грузинскому телевидению, на телевидение каждый день стали приходить тысячи писем с просьбами повторить передачу « О кинорежиссере Данелия»: все хотели еще и еще раз послушать «Фаэтонщика» в исполнении своего любимца Бубы Кикабидзе. Ну, и показали этот фильм раз двадцать. А поскольку в начале передачи я каждый раз чего‑то мямлил, зрители запомнили и мою физиономию. И, когда я в следующий раз прилетел в Тбилиси, меня уже знал в лицо весь город: и шоферы такси, и продавцы, и официанты в ресторанах, и прохожие.

Между прочим. Когда песня «Мои года — мое богатство» была очень популярна, про Бубу ходил такой анекдот. Буба однажды вернулся домой и увидел: дверь взломана, но из квартиры ничего не украдено, а на столе записка: «Мы думали, что ты шутишь, когда поешь, что твои года — твое богатство». Но я знаю — это не анекдот, а чистая правда. Буба — человек широкий, многим помогает, и, несмотря на то, что он был очень популярен и хорошо зарабатывал, на себя и свою семью у него мало оставалось. Всю жизнь он прожил в маленькой кооперативной квартире, и даже машины у него не было. Первая собственная «Волга» у него появилась в шестьдесят лет. И то он не сам купил — а ему ее подарили на юбилей. В придачу к годам.

ЗАКАРИАДЗЕ

На роль доктора Левана мы хотели взять Серго Закариадзе, если он согласится. К тому времени Закариадзе уже сыграл главную роль в знаменитом фильме «Отец солдата» и много снимался у нас и за рубежом, был депутатом Верховного Совета СССР, директором театра, сам ставил спектакли… И с ним дружил сам Брежнев. В общем, очень важная персона.

Я был знаком с ним с детства: Закариадзе играл в памятном мне фильме «Георгий Саакадзе» одну из главных ролей. Я сам отвез ему сценарий. Закариадзе прочитал, позвонил и сказал, что сниматься согласен.

Еще до съемок Дато меня предупредил, что Закариадзе — жадный актер, ему надо, чтобы его герой как можно больше находился на экране. И рассказал, что во время съемок «Отца солдата» в сцене, где отец солдата с другими солдатами ползет по‑пластунски, Закариадзе прополз с такой скоростью, что оказался первым у камеры, и закричал «Ура!» прямо в камеру. А ведь вместе с ним ползли молодые спецназовцы, а ему было уже далеко за шестьдесят. Так что съемки надо строить так, как будто для нас главное — снять Закариадзе.

И в первый же день, когда мы стали снимать сцену в аптеке, я в этом убедился. Сначала сняли кадры, где был занят Закариадзе. А потом стали настраиваться на крупный план Бенжамена.— А зачем крупный план Бенжамена? — насупился Закариадзе. — Бенжамена и так каждый день снимают, а это сцена про Левана!

 В сцене «сватовство» снимали «восьмерку» Леван — Софико («восьмерка» — когда беседуют два человека, видно спину и затылок одного и лицо другого. А потом наоборот). Начали снимать с плана Закариадзе — Софико стояла спиной к камере. Потом стали снимать Софико — Закариадзе к нам спиной. А когда Софико произнесла свой текст, Закариадзе незаметно передвинулся так, что к концу сцены в кадре он опять был к нам лицом, а от Софико — один затылок.

Пришлось приноравливаться: отсняв Закариадзе, я говорил, что съемка окончена. А когда Закариадзе уходил, я доснимал крупные планы Софико или Бубы.Работать с Закариадзе мне было непросто: он играл очень ярко, не в моей стилистике, и мне все время хотелось его «пригладить», «причесать». Но он не поддавался. Но потом, уже в готовом фильме, я понял — так и надо было.

И с самого начала мы по‑разному видели роль Левана. По сценарию, Леван — сельский доктор, больше шарлатан, чем врач, — он выписывает больным очень много лекарств, этим и зарабатывает. Пользы от этих лекарств никакой, но и вреда нет. Но Леван человек добрый: делится достатком с бедными. Я представлял себе Левана в кавказской рубашке, в мягких сапогах, в сванской шапке — деревенским врачом.

— Нет, — сказал Закариадзе. — Это неправильно. Он же придумывает мудреные диагнозы, произносит якобы по‑латыни названия несуществующих лекарств, он хочет произвести на пациентов впечатление ученого человека. Значит, и одет он должен быть соответственно: в визитке, в накрахмаленной рубашке, с галстуком… Это вот Бенжамен, — Закариадзе показал на Бубу, — настоящий врач, он может одеваться как хочет.

И я понимал, что Закариадзе прав. Но мы почти год писали сценарий, и я год видел Левана‑Закариадзе в этой кавказской рубашке и сванской шапочке. А деревенский доктор в сюртуке для меня чужой человек — Леван так не одевался.Но — черт его знает! — Закариадзе умный, опытный. И для пробы мы сняли, как он хотел — Леван в визитке. Посмотрел я и понял — все‑таки не то. И в фильме мы одели Левана так, как я себе и представлял. Иногда интуиция подсказывает вернее, чем логические доводы.

Но Закариадзе легко не сдавался.— Ладно, — сказал он. — Я оденусь, как ты хочешь. Но в последней сцене, в тризне, Леван должен быть в визитке. Я на этом настаиваю.Я сразу согласился:— Так и сделаем.— Но сюртук должен сидеть на нем идеально. И поэтому давай договоримся: мы не берем то барахло, что валяется в костюмерных киностудий и театров, а заказываем сюртук там, где умеют их шить.

 Скажем, в пошивочной Большого театра.— Сергей Александрович, — сказал директор фильма Герман Гвенитадзе (по кличке Мимино — отсюда и название фильма), — лучше всего сюртуки шьют в Риге.

— Ну, пусть с меня снимут мерки, и закажите сюртук в Риге. И к этому вопросу больше не возвращаемся.— Сделаем, — сказал Мимино. А потом начались съемки. А во время съемок режиссер — как боксер на ринге: только и ждешь удара, — то актер в последний момент отказался сниматься, то у омнибуса колеса не крутятся, то камера сломалась, то осветительные леса в павильоне обрушились — хорошо еще, что во время обеденного перерыва и никто не погиб…

Когда дошли до съемок финальной сцены — тризны, я вспомнил:— А сюртук для Закариадзе мы заказали? Мимино ударил себя по лбу:— Забыл!

А художник Мамочка сказал:— Мамочка, ты не переживай. — (Мамочкой его прозвали, потому что он всех называл мамочками.) — Это не страшно. Я в оперном театре такую визитку подберу, что Серго и не заметит, что это не из Риги! Я позвонил Закариадзе:— Сергей Александрович, приходите сюртук примеривать! Тризну снимаем.— Как? — закричал Закариадзе. — У меня же записано — «тризна» в сентябре!— Почему в сентябре? — удивился я. — По плану в августе. Вы, наверное, неправильно записали.

Закариадзе приехал мрачный. Костюмер подал ему сюртук, который достал Мамочка.Из оперного театра взяли? — сразу спросил Закариадзе.

— Извините, Сергей Александрович, так получилось. Но это хороший.— Какой хороший! — И он специально надел сюртук так, чтобы один рукав был короче другого. — Это хороший??! Костюмер быстро подал ему другой сюртук, который самолетом доставили с «Мосфильма». Но Закариадзе даже примерять его не стал, отвернулся и стоит. Шея у него побагровела.

Я подошел к нему:— Сергей Александрович, извините, мы с сюртуком что‑нибудь придумаем…Закариадзе повернулся — у него в глазах слезы:— Ты к этому своему Бенжамену все время подходишь, каждый волосок на его голове поправляешь, а ко мне ни разу не подошел!— Но я стесняюсь.— Ничего ты не стесняешься! Просто тебе на меня и на моего героя наплевать! Все, кончено! Я у вас больше не снимаюсь!

Развернулся и ушел.И что делать? Картину теперь закрывать?— Я знаю, что делать, — сказал Мимино. — Давайте все съедим, пока не испортилось.Для съемок «тризны» он купил на базаре двух жареных поросят, сыр, помидоры, горячий хлеб — словом, все что положено.

И все, кто был в павильоне — и актеры, и осветители, и механики, и дежурные — сели за стол. Кто‑то сбегал за вином, и через час уже грузины пели. А я не пил, — весь фильм соблюдал диету. И не пел. Я занудно ругал Мимино: обещал же сюртук, говорил «будет сделано».— Будет костюм, — успокаивал меня Мимино. — Я в Тбилиси закажу такой, какого и в Риге не сошьют. А Закариадзе никуда не денется.

И мы стали снимать другие сцены и периодически звонить Закариадзе в театр и домой. Закариадзе к телефону не подходит.— Не волнуйся, — говорил Мимино. — Через две недели он сам позвонит.И действительно, Закариадзе позвонил сам. И приехал. Бледный, худой. Когда стали мерить на него визитку, сшитую на заказ у лучшего тбилисского портного, оказалось, что сюртук болтается на нем, как на вешалке…Не в сюртуке было дело. Леван в сцене тризны болен, жить ему осталось всего несколько дней, и он при жизни устраивает себе поминки, зовет друзей…

И Закариадзе был не готов сниматься в этой сцене. Потом мне его жена рассказала, что все эти две недели он ничего не ел, хотя продолжал играть на сцене, заниматься театром, летал по делам в Москву… Наш фильм для него не был самым главным, но он — актер. И к съемкам он похудел на семнадцать килограммов.

Сыграл Закариадзе гениально. Об этой сцене много писали, особенно запомнился крупный план — Закариадзе у окна, когда он трясущейся рукой стряхивает слезу, и его уход в черную дверь. Между прочим. Когда это снимали и я увидел, как белеют в черном проеме воротничок Левана и седые волосы, я сказал Вадиму:— Чересчур красиво. Пусть он просто закрывает за собой дверь.

 Кадр смотрелся как явная режиссерская находка, а я режиссерских находок не люблю: зритель должен сопереживать героям и не замечать, каким способом режиссер добивается этого сопереживания. Вадим вздохнул и сказал:— Пусть закрывает. И мы сняли второй дубль, как я предложил.

И сначала я поставил в фильм этот второй дубль. Но когда записали и подложили песню, я понял, что был не прав, и вернул черный проем. Это была никакая не режиссерская находка, это просто уход  Туда.

 СОФИКО

 Роль Софико, сестры Бенжамена, написана для Софико Чиаурели и с Софико Чиаурели. То есть сестре Бенжамена я дал характер своей сестрицы. Она и сыграла так, как я себе это представлял, — по‑моему, за всю картину я не сделал ей ни одного замечания или предложения. Единственное, что я запомнил: Софико привозила на съемки семечки и мало того, что сама их грызла, еще и угощала всех. А грызть семечки на съемочной площадке у киношников считается плохой приметой. Я и уговаривал ее по‑хорошему, и ругал, и грозил — ничего не получалось. Софико всегда приезжала с семечками. Говорила:— Я без них не могу.

И даже если съемка начиналась в пять утра, Софико все равно умудрялась приобрести семечки — она знала адрес продавщицы и ночью заезжала к ней домой.Я понял, что бороться с ней бесполезно, и плюнул. А к концу съемок так привык, что сам стал грызть эти семечки.

ПО‑ЗАПАДНОМУ МЫ НЕ РАБОТАЕМ

 Роль русского солдата была написана на Леонова, но я забыл его об этом предупредить. И оказалось, что Леонов, как и Петров, работать со мной не сможет: он снимался у Таланкина в фильме «Чайковский». И на роль солдата я пригласил Сергея Бондарчука. (Не удивляйтесь. Я знал, что Бондарчук может быть и смешным, и трогательным.) Бондарчук согласился, ему было интересно — он никогда не снимался в эпизодической роли. И он предложил:

— Только давай работать по‑западному. Заранее заключаем контракт, оговариваем сроки. И предусматриваем санкции в случае нарушения договора каждой из сторон.(К тому времени Бондарчук уже снялся в Италии у режиссера Росселини.)Я согласился. И мы подписали контракт.

А когда начали снимать в Тбилиси — от Бондарчука вдруг приходит телеграмма (опять телеграмма): «Гия, эта роль не для меня. Я испорчу тебе весь фильм». (Потом он мне объяснил, что подумал и испугался: роль солдата не укладывалась в его амплуа.)И я позвонил Леонову.— Женя, спасай!— Не могу. Съемки.— Скажи, что заболел! Пропадаю, спаси, будь другом!

И Женя прилетел. Вырвался всего на три дня, — больше не смог: группа «Чайковского» улетала во Францию. Чтобы уложиться в этот срок, пришлось работать круглосуточно и значительно сократить роль солдата. (Вычеркнули его из сцены «Леван с больными мчится спасать Бенжамена». И из сцены «тризна».) Тогда я очень переживал, что солдата в этих сценах нет. А сейчас привык.

 Когда съемки фильма кончились, я пошел к Бондарчуку и положил перед ним договор:— Вот здесь написано про штрафные санкции. Что будем делать?Бондарчук достал две трубки:— Одну из них мне подарил Лоуренс Оливье. Она очень дорогая.— А которую он подарил?— А это ты сам решай.

Я долго думал, выбирал то одну трубку, то другую… В этот день так и не выбрал. На следующий день Бондарчук опять положил передо мной две трубки:— Одну из них подарил мне Юл Бриннер. (Бондарчук снимался с ним в югославском фильме.)Я опять выбирал‑выбирал, так и не выбрал. А на третий день Бондарчук достал всего одну трубку и дал мне.— А эту кто подарил?— Никто. Я ее сам купил. Это моя любимая трубка, и поэтому я дарю ее тебе.

 МАЛЬЧИК НА МЫЛО

 Племянника Бенжамена Варлаама нашли так: выбирали натуру, ехали по Хлебной площади, и я увидел из окна машины рыжего носатого мальчишку. Говорю Дато Кобахидзе:— Вон Варлаам. Познакомься с ним.

Дато пошел к мальчишке. Мальчишка убежал. Дато побежал за ним. Вернулся — держится за лоб: мальчишка засветил ему половой щеткой между глаз.Мы запомнили, где наш Варлаам живет, и вечером поехали разговаривать с родителями. Договорились. Оказывается, мальчик так сурово обошелся с Дато потому, что родители строго‑настрого запретили ему разговаривать с чужими людьми, припугнув, что чужие забирают доверчивых мальчиков и варят из них мыло.

 В первый же съемочный день я забрал Варлаама с собой обедать. Обедать я ездил к Верико: после желтухи мне была прописана строгая диета, моя жена Люба даже приехала из Москвы, чтобы мне готовить.Пообедали мы в зале и вернулись на съемку. А вечером, когда за мальчиком пришел отец, Варлаам тут же похвастался, что обедал сегодня в шикарном ресторане.

Всю свою жизнь он провел в маленькой комнатке в коммуналке и даже представить себе не мог, что такие большие комнаты, как зала Верико, могут быть в жилом доме.Когда мы потом снимали Варлаама, мальчишки, толпившиеся вокруг съемочной площадки, говорили:— И чего взяли такого носатого? Красивее, что ли, не могли найти?— Меня выбрали не по носу, — с достоинством отвечал Варлаам, — а по уму и таланту.Между прочим, еще о носатых.

В маленьком эпизоде в «Не горюй!» снялся Фрунзик Мкртчян (до этого он у меня играл итальянского ученого в «Тридцать три»). Эпизод маленький, но зато неизменно вызывает в зале смех и аплодисменты.

НЕ ХАЛТУРЩИК

 «Донеслась бравая песня, и из‑за поворота вышел старый русский солдат в обтрепанном мундире. Рядом с ним гордо гарцевал маленький лохматый пес…»(фрагмент из сценария).

Нужна собака на роль пса. Вызвали дрессировщика. Приехал серьезный мужчина в очках, похожий на научного работника. Достал бумагу, ручку и начал задавать вопросы.— Собака породистая или дворняга?— Наверно, дворняга, — сказал я.— Стопроцентная дворняга или метис?— Стопроцентная.

— Грузинская или турецкая?— А бог ее знает. Русская, наверное.— Давно в Грузии живет?— Не думаю… Солдат — кочевник, то в Крыму, то в Болгарии…— Команды даем на русском или на болгарском?— На русском.

— Сангвиник или флегматик?— Кто?— Пес.— Флегматик.— Городская или деревенская?— Деревенская.

Все тщательно записав, дрессировщик попросил, чтобы ему на два дня выделили машину:— Поезжу по деревням, поищу собаку.— Зачем по деревням? А в Тбилиси, что, собак нет?— Вы горожанина от крестьянина отличите? — строго спросил дрессировщик.— Да.— Вот и собаки деревенские отличаются от городских.

 А халтурить я не привык. Выделили ему машину, и он исчез на два дня. На третий появился:— Мне надо, чтобы вы поехали со мной. Я вам покажу кандидатов. Времени у меня не было, и я сказал, что доверяю его профессиональному чутью. Главное — чтобы собака бежала за актером.

Но дрессировщик стоял на своем:— Давайте работать как положено. А если вам нужна халтура, обратитесь к другому дрессировщику. Пришлось поехать. Я попытался утвердить первого же кандидата, но дрессировщик сказал, что торопиться не надо, лучше посмотреть остальных. Пусть сейчас потратим несколько часов, зато потом все будет качественно.

В конце концов утвердили мы на роль небольшую рыжую собачку.— Как сцены снимать будем? — спросил дрессировщик. — По порядку?— По порядку.Дрессировщик попросил снять ему комнату в той деревне, где жила собака. Комнату нашли, и он приступил к работе.

Тут пришла телеграмма от Бондарчука, потом приехал Леонов, — в общем, все планы поменялись, и начали мы снимать со сцены в духане. Привезли на машине дрессировщика с собакой. Тянут деревенскую собачку из машины, а она со страху не идет — ползет. Когда дотащили ее до декорации духана и посадили за стол, она описалась, положила голову на стол и с тоской смотрела на окружающих.

Дрессировщик возмущается:— Вы снимаете не по графику. Сейчас собака подготовлена только к сцене на мосту. Духан мы еще не отрабатывали.— Ну так отработайте! — закричал Дато Кобахидзе. — Здесь написано: во главе стола, положив голову на тарелку, спал Шарик. Прикажите ему, чтобы спал!— На это нужно время. А халтурой я не занимаюсь.— Снимай так, — говорю Вадиму.

Сняли крупно голову собаки на столе.— Теперь она должна по команде «смирно!», покачиваясь, подняться и замереть! — Дато показал дрессировщику сценарий. — Вы это читали?— Читал.— Ну тогда что вы стоите? Делайте что‑нибудь!— Еще раз повторяю: собака к этой сцене не готова.— Ну, пусть хотя бы голову поднимет, — сказал я.

— Это невозможно! Я в халтуре участия принимать не буду! Не дождетесь! — разозлился дрессировщик и отошел.

— Аферист! — крикнул Дато. И сказал Юсову: — Вадим Иванович, по моей команде включайте камеру. Он залез на осветительные леса, попросил осветителей, чтобы они держали его за ноги, свесился, крикнул: «Камера!» — и начал громко мяукать.Собака посмотрела на Дато и жалобно завыла.— Снято, — сказал Юсов. — Съемка окончена.

Чтобы успеть снять сцены с солдатом в те три дня, на которые смог приехать Леонов, мы работали на износ. В один день сняли проход по улице, подход к дому Бенжамена и духан. И вечером выехали в Гори, чтобы на следующий день с утра снять сцену на мосту. А пока снимали эту сцену, декорации духана должны были срочно переделать в столовую Бенжамена.

В пять утра у моста стали гримировать актеров, ставить камеру, осветительные приборы.Ко мне подошел этот дрессировщик:— Георгий Николаевич, давайте решим, что будет делать собака.— Там написано. Должна бежать рядом с актером, — я насторожился: что еще придумает этот жулик. — Вы же утверждали, что к этой сцене собака готова.

— Да, готова, — сказал дрессировщик. — А вот у меня такое предложение: когда солдат говорит «Эрзерум — это он», Шарик встанет на задние лапы и отдаст Кикабидзе честь.— И она это сможет сделать? — недоверчиво спросил я.— Да.

— Сегодня?— Я же сказал — к этой сцене мы готовы, — пожал плечами дрессировщик. И приказал: — Шарик, честь! Собака встала на задние лапы и подняла к уху переднюю.— Здорово, — удивился я.— Утверждаем?— К сожалению, это слишком. Не будет простой солдат так дрессировать собаку.— Почему? Этот пес побывал с ним и в Болгарии, и в Турции.

Он же мог там чему‑то научиться! Может быть, Шарик с самого начала идет за Леоновым на двух лапах?— Нет, не надо.— Ну, тогда пусть, когда Леонов скажет: «Эрзерум — это он», Шарик хотя бы сделает сальто.— Не надо. Будет перебор.

— Георгий Николаевич, это оправданно. Солдат же в отставке, денег у него нет, вот они с Шариком и подрабатывают выступлениями. Шарик, алле‑оп! Собака сделала сальто.— Хорошо, большое вам спасибо, но не надо. Пусть собака просто бежит за солдатом.— Тогда зачем меня пригласили? В духане собака ничего не сыграла и здесь ничего не делает, — расстроился дрессировщик. — Дайте Леонову кусок колбасы в руку, она за ним и побежит. А я вам не нужен!Он отошел и до конца съемок сидел на другом берегу.

А мы сняли сцену так, как он сказал: дали Леонову кусок колбасы — и собака за ним побежала.А как только собаку кончили снимать, дрессировщик забрал ее и уехал на маршрутном автобусе. И — вы не поверите! — даже за деньгами на студию не пришел, так обиделся.

ДРУЖБА НАРОДОВ

 Съемочная группа «Не горюй!» была смешанная: операторская группа и звуковики — с «Мосфильма», а режиссерская группа и административная — грузины. Но работали дружно, — я давно заметил, что когда люди работают, то национальных проблем не возникает. Но недоразумения случались. Когда снимали в горах недалеко от Тбилиси, кто‑то привозил еду с собой, а кто‑то ходил обедать в ресторан

. Вернулись из ресторана Юсов с женой, и Юсов мне говорит:— Мы уезжаем. Больше мы здесь работать не будем. Если грузины к русским так относятся, то и я не хочу про них кино снимать. Выяснилось, что Юсов в ресторане заказал потроха, и ему сказали — нет. А потом пришел Дато с ассистенткой‑грузинкой, и им потроха подали.

— Вадим, не горячись, — сказал я. — Что‑то тут не то. Может, ты чем‑то обидел хозяина?— Ничем я его не обижал. Просто я русский. Я пошел к хозяину ресторана.— Уважаемый, — сказал хозяин, — посмотри в меню. Там написано: «Потроха — 37 коп.». А я потроха покупаю на базаре, мне порция обходится рубль шестьдесят. И еще накладные, то, се… Два рубля. Грузин знает и платит два рубля. А русский или латыш не знает и платит как написано — 37 копеек.

 Зачем я буду ему подарки делать? Я все объяснил Вадиму. Он сначала не поверил. И вечером мы поставили эксперимент: Вадим пришел в другой ресторан и сказал официанту, как я научил:— Принесите что‑нибудь хорошее. А сколько это стоит, я знаю.

И официант кинулся выполнять заказ. Больше у Вадима Юсова в Грузии проблем не было.Проблема возникла у Евгения Леонова.…Снимали под Гори сцену на мосту «встреча Бенжамена и Луки с Солдатом». В перерыве мы с Женей пошли в столовую, заказали суп харчо. На Леонова тут же уставился один из посетителей, милиционер лет пятидесяти, худой, лысый, в мятой, застиранной гимнастерке. Просто буравил его глазами. Леонов не выдержал и спросил:— Что?— Я тебя узнал!

Женя улыбнулся — он привык, что его узнают. А милиционер достал наган и наставил его на Леонова:— Руки вверх!— Ты что, очумел? — спросил я. — Ты что вытворяешь?— И ты руки вверх! А то стреляю! Подняли мы с Леоновым руки.— Быстро на выход! А то стреляю!— Пошли, — говорю я Жене, — вдруг этот идиот и в самом деле выстрелит.

И мы вышли из столовой и пошли по улице. Впереди мы с Леоновым с поднятыми руками, а сзади милиционер с наганом. Прохожие останавливаются, узнают Леонова, улыбаются, а кто‑то даже аплодирует. Киношники дурака валяют!

— Может, хоть руки опустить можно? — спросил я.— Молчать! А то стреляю!Так и пришли в отделение.— Вот он, поймал! — сообщил милиционер начальнику.— Опять? — устало спросил начальник. — У тебя глаза есть? Ты на фотографию посмотри: тот худой, высокий, а этот… — Начальник осекся. — Извините, вы не актер Леонов?— Да, это Евгений Леонов, — сказал я.

Начальник за голову схватился:— Извините, товарищ Леонов! Он идиот! Он кретин! — И милиционеру: — Что ты вытворяешь! Ты что, хочешь, чтобы меня вообще посадили? Давай сюда револьвер! Немедленно! И разрешение на ношение оружия! Нет у тебя больше разрешения! — И Леонову: — Товарищ Леонов, тысячу раз извините! Сбежал из тюрьмы особо опасный преступник, по национальности — русский. И этот осел решил выслужиться, вы — уже пятый русский, которого он приводит! Вчера ученика девятого класса привел. — И заорал на милиционера: — Сколько можно тебе повторять, ишак, что русский — это не особая примета! Русский — это национальность!

Чтобы загладить проступок подчиненного, начальник пригласил нас пообедать и выпить по стаканчику в столовой. Пить мы не могли — у нас съемка. Но кроме харчо нам в столовой на сей раз подали и жареного поросенка. (Милицейский начальник — везде фигура.)

…И еще одна небольшая проблема возникла, когда прилетела Настя Вертинская (Настя — по матери грузинская княжна — играла дочь Левана‑Закариадзе). Я встречал Настю в тбилисском аэропорту и, когда увидел, испугался: в Москве в моду входили мини‑юбки, и Настя надела не просто мини, а супермини. А до Тбилиси мода на мини еще не докатилась. К ней теперь охрану человек пять приставлять надо!До этого Закариадзе и Вертинская не виделись. Сцены дочери и отца мы снимали монтажно, Закариадзе отдельно и Вертинскую отдельно, потому что, когда снимали Закариадзе, Вертинская была занята в спектакле, а когда она освободилась, Закариадзе улетел на съемки в Италию. И вот, наконец, отец и дочь должны были познакомиться и сняться вместе.

Когда Закариадзе приехал на репетицию в гостиницу и увидел в моем номере Настю в мини‑юбочке, он вызвал меня в коридор и спросил сурово:— Кто эта девица?— Это ваша дочь.— В каком публичном доме ты ее разыскал?!— Сергей Александрович, это Настя Вертинская, дочь Александра Вертинского. Она играла Офелию в «Гамлете» Козинцева.— Настенька! — потеплел Закариадзе. — Я ее на руках держал, когда она маленькая была! — и попросил: — Только ты ее на улицу в таком виде не выпускай! И еще — никому не говорите, что она мою дочь играет!

А Мимино действительно приставил к Насте охрану и каждого охранника строго‑настрого предупредил: на ноги актрисе не смотреть!

ЗАРАБОТАЛИ

 Там же, в горах, мы набирали в массовку крестьян из ближайших деревень. А крестьяне под Тбилиси — люди состоятельные. Съемки идут девятый час, и массовку мы не щадим. И я спрашиваю у Дато:— А они знают, что мы платим всего по три рубля? Ты скажи еще раз, чтобы потом скандала не было. Дато объявил в рупор:— Массовка, имейте в виду! Три рубля, а больше ни копейки не можем!— А никто и не настаивает, — сказали крестьяне. — По три так по три.Собрали по три рубля, и староста массовки принес их Дато. Уж лучше бы он в Индию тогда уехал, голубоглазый…

АМАРКОРД

 Фильм «Не горюй!» первым, как всегда, смотрел ОТК (отдел технического контроля). Сдавала фильм звукооператор Инна Зеленцова. Вышла после просмотра и сообщила:— Минервин сказал, что картина гениальная. Приятно. Минервин — опытнейший звукооператор. И дальше всем фильм нравился. Не понравился «Не горюй!» только троим — одной красивой художнице (она полюбила меня за смелость после фильма «Тридцать три», а после «Не горюй!» разлюбила) и двум кинорежиссерам — Леониду Гайдаю и Сергею Параджанову.

С Гайдаем я дружил. Мне нравилось то, что он делал. У Леонида Гайдая особый дар. Его иногда обвиняли в том, что он ничего нового не придумывает, только берет и использует трюки немого кино, — но многие пробовали использовать трюки немого кино — и ни у кого, кроме Гайдая, ничего путного не получилось. Гайдай мне после просмотра в Доме кино сказал, что я зря смешал два жанра. Если бы у меня в фильме люди не помирали, могла бы быть хорошая комедия. Сергей Параджанов позвонил мне и спросил, где можно посмотреть «Не горюй!» — ему интересно, как я французский материал в Грузию перенес.

 Я заказал в монтажной маленький зал, и мы с Сергеем посмотрели фильм вдвоем. Потом он долго молчал, молчал… И высказался:— Ты не расстраивайся. Каждый художник имеет право на неудачу.А я и не расстроился. Не должен был фильм «Не горюй!» понравиться Параджанову: он совершенно по‑другому мыслит.

Зато следующий мой фильм, «Совсем пропащий», Параджанов вознес до небес. Он утверждал, что это шедевр, подарил мне икону и ковер (он вообще любил одаривать). И сказал, что сам, своими руками, сделает приз для этого фильма. И начал делать приз, но не успел — попал в тюрьму. Когда он вышел оттуда и мы встретились, первое, что он сказал:— Я твой должник, за мной приз. Я сказал, что не надо.

В прошлый раз он стал его делать и попал в тюрьму, значит, приз — плохая примета. В девяносто первом году я был на фестивале в Римини с картиной «Настя». Картина шла вне конкурса, и на заключительной церемонии я сидел спокойно — никаких наград моему фильму не полагалось.

И вдруг на сцену вышел мой друг, знаменитый сценарист Тонино Гуэрра, и стал что‑то говорить по‑итальянски. Сначала я услышал «Феллини», потом — «Параджанов», потом — «Данелия гранда реджиста». А потом все зааплодировали и Тонино вызвал на сцену меня, вручил мне какую‑то коробочку и попросил, чтобы я ее открыл и показал залу. Я открыл и показал. И все снова зааплодировали. В коробочке был маленький серебряный медальон: Дева Мария.

Я раскланялся, сердечно поблагодарил Тонино и спустился в зал, так ничего и не поняв. (Тогда — впервые за тридцать лет нашей дружбы — Тонино был без своей жены Лоры, которая всегда переводила мне то, что он говорил.) И только после церемонии Лора мне объяснила: в тюрьме Параджанов собирал крышки из фольги, которыми тогда закрывали молочные бутылки. Он прессовал их в медальон и гвоздем делал на медальоне чеканку. Один из таких медальонов он подарил Тонино Гуэрра. Тонино отлил медальон в серебре и подарил своему другу Федерико Феллини, для которого написал много сценариев. Феллини в то время уже был болен и лежал в больнице.

И Феллини сказал Тонино:— Давай из этой медали сделаем приз и назовем его «Амаркорд». И будем вручать его на фестивале в Римини — в городе, где мы выросли и снимали фильм «Амаркорд». Это будет наш приз.Тонино рассказал Феллини, какие фильмы участвуют в конкурсе фестиваля и кто из режиссеров приехал. И Феллини предложил дать приз мне.— Но ты же не видел фильм, который Данелия привез, — сказал Гуэрра.— И не надо. Я видел «Не горюй!», и мне достаточно. Таким образом я получил приз «Амаркорд» от Феллини за картину «Настя», которую он не видел, но любил фильм «Не горюй!», и от Параджанова за фильм «Не горюй!», который ему не понравился.

Кто‑то считает моим лучшим фильмом «Я шагаю по Москве», кто‑то — «Осенний марафон», кто‑то — «Кин‑дза‑дза» или «Слезы капали». Но подавляющее большинство убеждены, что мой лучший фильм — «Не горюй!»: «Ты, Данелия, грузин, поэтому у тебя это так и получилось».Не знаю, может быть, и так.